На днях, проходя мимо городского сада, обратил внимание на колоннаду центрального входа. Верхнюю половину колонн псевдоклассического портика заплели китайскими гирляндами, образующими шестиугольную вязь – должно быть, чтобы в темноте мигали и переливались. При дневном свете они выглядят как ноги, одетые в ажурные колготки и воздетые к небесам.

Питерский исследователь Михаил Золотоносов написал целую работу про советский парк тоталитарного периода. Чуть ли не в каждом его уголке он видит замаскированные эротические аспекты. Иногда мнимые, потому что этот исследователь вообще на эротике изрядно подвинут. Но многие его наблюдения заслуживают внимания. Главными функциями советского Парка культуры и отдыха он называет просветительскую (тип ВДНХ), коллективистскую (советские парки-стадионы) и сексуально-суггестивную: «Генерация аффектов и сексуальной энергии, которая должна затем расходоваться ради деторождения, а остатки полового возбуждения превращаться в энергию трудовую, социальную… Тоталитарная культура – это частный случай «мужской культуры», в которой все должно вызывать эрекцию (прежде всего женщина и ее символы) и метафорически выражать ее. В русской же культурной традиции укоренено представление о любом месте отдыха (сад, парк, купальня) как сексуально отмеченном». Не только в русской – тут можно припомнить и библейский райский сад, где произошло грехопадение Адама и Евы, и мусульманское представление о рае как о волшебном саде с гуриями, которые возлежат с праведниками все ночи напролет, а наутро чудесным образом восстанавливают девственность…

Но вернемся в кемеровский горсад. Одно из первых упоминаний о нем найдется у заезжего новосибирского журналиста; в самом начале 1930-х гг. он посетил Щегловск и обнаружил на берегу Томи «огороженный забором пустырь», причем горожане оптимистически называли это голое место городским садом и устраивали там народные гулянья – даром, что фонарные столбы здесь были куда заметнее деревьев. Далее он долго и ехидно распространяется о том, что Щегловск – город условностей, зато фантазии его жителей можно только позавидовать. Все это нас, впрочем, тихо интересует, постебаться мы и сами горазды, и сами над собой, и над горделивым Энском. Теперь же извлечем из свидетельства коллеги-газетчика только два существенных понятия: «голое место» и «непомерная фантазия».

Нынче в горсаду на главной площади имеется стенд с фотографиями из домашних альбомов старых кемеровчан – преимущественно 1950-х гг. Особенное внимание здесь обращают на себя гипсовые истуканы: непременные Ленин и Сталин, маленький микеланджеловский Давид, некий бравый морячок. И, конечно, центральный фонтан с двумя голыми мальчиками, держащими большую рыбу. Вожди, несомненно, могли вызывать эротические чувства, но слишком специфического толка; зато морячок работал вполне демократическим секс-символом – на любительском фото его окружают смеющиеся девушки; а кудрявый Давид и мальчики-рыболовы представляли наготу псевдоклассическую, овеянную Мировой Культурой.

Сам я запомнил горсад уже на рубеже 1960/70-х. Тогда он был для меня все равно что Летний сад для Пушкина («да ведь Летний сад мой огород»). Весной и осенью сюда меня водили гулять из школьной группы продленного дня; летними вечерами в открытые окна врывалась музыка со здешней танцплощадки; зимой я здесь наматывал круги на лыжах… Да, лучше всего я помню, пожалуй, горсад эпохи застоя – с буйно разросшимися тополями и непроходимыми кустарниками; сохранились в ту эпоху и некоторые статуи. На голых мальчиках, помню, намалевали синие плавки, отчего они стали выглядеть гораздо непристойней. А из разросшихся кустов за ними подглядывал Ильич… 

В самом начале 1990-х я водил сюда свою малолетнюю дочку. Аттракционы мы, понятно, предпочитали самые мирные – например, маленькую карусель с лебедями-лодочками. Когда дочка забралась туда в первый раз, карусель тронулась со страшным скрипом, и она промолвила «Лебедь, не рычи!». И когда года через три на телеэкранах замелькал приснопамятный генерал Лебедь со своим зычным басом, у нас уже было для него готовое приветствие.

Нынче нет уже той карусели, а лебеди оказались в крепостном рву, окружающем бывшую танцплошадку. Называется теперь это заведение «Диско-бар «Венеция», а бывшие карусельные лодочки, по-видимому, призваны изображать гондолы. Все бы ничего, да ров под ними всегда сухой, даже в ненастную погоду. А впрочем, и лебедь – символ, не лишенный эротических коннотаций, неотделимых от всякого танцевального заведения. В греческой мифологии Зевс, обернувшийся Лебедем, добился благосклонности Леды; у Евгения Боратынского есть на этот сюжет весьма откровенное стихотворение. А другой замечательный поэт, Николай Заболоцкий, назвал лебедя «животное, полное грез». В трех словах – и целый ворох туманно-лирических ассоциаций, и напоминание о мощном и откровенном греческом эросе…

Нынче городской сад – снова голое место: старые тополя сильно проредили, а те, что остались, опилили до состояния фаллических столбов. Поневоле приходится напрягать фантазию… Статуй тоже не осталось, за исключением одной: на центральной аллее высится нечто явно аллегорическое, но не вполне понятное, композиция с развилистым древом и шаром. Сюжет, по-видимому, такой: «Мировое Яйцо, защемленное Мировым Древом». Минуй нас пуще всех печалей такая эротика.

Будь у меня необходимые деловые качества, подходцы к городским властям и стартовый капитал, непременно возобновил бы в Кемерове индустрию гипсовых (на самом деле бетонных) статуй. Сталинскому ампиру кемеровского центра они как нельзя более к лицу. И потом, мы все-таки родина самой прославленной советской парковой скульптуры, знаменитой Девушки с Веслом – вернее, позировавшей для нее Веры Волошиной. А там и окрестные города, глядишь, заинтересовались бы – мода ведь имеет свойство возвращаться…

Но пока что о той прекрасной эпохе в Кемерове напоминают лишь псевдоклассические колонны городского сада, да еще наряженные в развратные колготки, да еще вверх ногами. Этакий, прости господи, лежачий канкан…