Вожделенный малый бизнес и пресловутый средний класс – явления, сегодня в отечестве нашем не очень заметные, недостаточно оформленные и внутренне неоднородные. А стало быть, имеет смысл попробовать уяснить, чем они были в Российской империи, в обществе с гораздо более явными имущественными и сословными различиями. Насчет среднего класса окончательной ясности не было, и там – к среднему классу можно было отнести и недостаточных дворян-помещиков, и большую часть чиновничества, и изрядную часть разночинной интеллигенции: не говоря о врачах и адвокатах, гимназические учителя, например, были вполне зажиточными людьми, а инженеры-путейцы – и вовсе богачами.

Что же касается малого бизнеса – тут все понятно. В Российской империи это были мещане, отечественный аналог бюргеров и буржуа; недаром все три этих имени произошли от одного понятия – «бург», он же «город». По-украински город и сейчас называется «мiсто», а маленькие городки в европейской России до сих пор зовут местечками. По роду занятий мещане были мелкими торговцами или ремесленниками, сословием, необходимым во всяком городе и обслуживающим его прямые жизненные нужды.

Исторически мещане, называемые тогда посадскими людьми, впервые стали заметны в Великом Новгороде, самом европейском из русских средневековых городов. Два из пяти новгородских концов, по-нашему районов, назывались Гончарный и Плотницкий, из чего понятно, что образовались они от ремесленных слободок. Эти новгородские бюргеры вовсю участвовали в местном самоуправлении – драли глотки на вече и выбирали себе сотских и улицких, хотя высокую новгородскую политику, конечно, вершили не они – в посадники и тысяцкие здесь традиционно избирали представителей нескольких наиболее зажиточных семейств, новгородского боярства. До тех самых пор, пока Великий Новгород, раздираемый внутренними распрями, не пал под натиском Москвы.

Во Владимиро-Суздальской и Московской Руси посадские люди были гораздо менее заметным сословием, и впервые мы с ними встречаемся только в конце XVI века, когда в Московском государстве начинают созывать Земские соборы. Как отмечает Ключевский, если на первый такой собор в 1566 году, кроме бояр и дворян, было призвано только столичное купечество, то на cоборе 1598 года появились уже и наши герои. «К тому времени и столичное купечество, подобно дворянству, получило окончательную сословную организацию, разделилось на чины по своей капиталистической мочи и казенно-служебной годности. Высшее купечество составилось из гостей и из торговых людей двух сотен, гостиной и суконной, гильдий своего рода; рядовая торгово-промышленная масса столицы образовала несколько черных сотен и слобод, которые можно приравнять к промысловым цехам. На собор вызваны были 21 человек гостей, старосты высших сотен и 13 черносотенных обществ».

По московскому образцу устраивались посадские люди и в других городах, и до крушения империи мещанское сословие дожило, в общем, в почти неизменном состоянии. Разве что слово «черносотенцы» в период между революциями 1905 и 1917 года стало почти ругательным. Тем не менее, его счел возможным припомнить на днях Максим Соколов, причем именно по поводу кампании за поддержку малого бизнеса, развернутой Дмитрием Медведевым:

«Понятие «черные сотни» век назад оказалось скомпрометировано, и, судя по всему, безнадежно, но изначальный смысл был совсем не в том, чтобы патриотически пить водку и громить. Исторически это был именно что малый бизнес – жители черных сотен и слобод, преимущественно ремесленники и мелкие торговцы. А использование (оказавшееся в итоге губительным) слова в политике основывалось на том, что именно черные сотни – естественная опора трона. Сословие, отличающееся высокой консервативностью и совершенно не нуждающееся в великих потрясениях.

Подобно тому, как разумный генерал молится на крестьянское сословие, зная, что лучших солдат, чем крестьяне, не бывает, точно так же разумный правитель должен молиться на черные сотни, они же – мелкие лавочники, поскольку более лояльного и консервативного сословия тоже не бывает. Правда, с одним уточнением: если специально лавочника не озверять».

По мне так что в лоб, что по лбу. В Германии после Первой мировой войны лавочника всячески озверяли, и он выдвинул в свои политические лидеры Адольфа Гитлера. В Российской империи лавочнику всячески потакали, и его политическим лидером сделался Владимир Митрофанович Пуришкевич, видный думский деятель, ярый националист; дело случая, что ему не удалось как следует развернуться.

С Пуришкевичем порою сравнивают Жириновского, и это сравнение не лишено оснований, с тою существенною разницей, что Пуришкевич был, по-видимому, человек искренний и оголтелый, а Жириновский – деятель циничный и гораздо более благоразумный. Но электорат и опора Жириновского – именно мелкие лавочники. Кто у нас в Кузбассе в последнее десятилетие самый заметный деятель от ЛДПР? Владимир Овсянников, сумевший попасть в Думу, несмотря на явное противодействие областных властей. Кем Овсянников был до своего депутатства? Держал скромный мебельный салон…

Были ли у российского мещанства более приглядные герои? Первым делом вспоминаются новгородка Марфа Посадница и нижегородец Кузьма Минин. Первая была душою героической обороны Великого Новгорода от московских полчищ; второй – собирателем ополчения, которое в 1613 году прогнало из Москвы поляков. Однако Марфа Борецкая была вдовою новгородского посадника (высший выборный пост, глава городского правительства) и особой весьма зажиточной. В легенду она вошла именно потому, что пожертвовала на оборону все свои немалые капиталы. Да и Кузьма Минин-Сухорук был вполне состоятельным мясником, и сумел собрать ополчение именно потому, что был купцом весьма авторитетным. То есть от мещанского сословия эти деятели отстояли уже довольно далеко.

В том-то и дело, что российские мещане не слишком были довольны своим положением и при первом удобном случае готовы свое сословие покинуть – выбиться в купцы, поступить в чиновники, возглавить ополчение или банду, выучиться на юриста или инженера… В Западной Европе сколько угодно примеров, когда в одной и той же лавке торгуют шесть поколений кряду, и если получилось составить кой-какой капиталец, свое положение менять отнюдь не торопятся. У нас и при имперском строе что-то не слышно было о видных промышленных фирмах, выросших из мелкой ремесленной лавочки, а торговые капиталы из поколения в поколение умели накапливать в основном старообрядцы со своей почти протестантскою этикой.

А насчет сугубого мещанского патриотизма – это верно замечено. Как говорит один персонаж у Островского, «по мне так одно из двух – или патриот своего отечества, или мерзавец своей жизни». Правда, персонаж этот – ловкий интриган и проходимец, готовый абсолютно на все, чтобы выбиться из своего мещанского сословия в люди.

Мещанство у нас создало свою особую субкультуру – домики с мезонином и палисадником, герань на окнах, чувствительные романсы под гитару, непременный поход в церковь по воскресеньям. Героиня рассказа Платонова вздыхает: «Я, наверно, мещанка». – «Ну, какая ты мещанка! Теперь их нет, они умерли давно. Тебе до мещанки еще долго жить и учиться нужно: те хорошие женщины были», – отвечает ей отец, старый паровозный машинист. Действие происходит в 1930-е годы.

В общем, каков наш сегодняшний малый бизнес как политическая опора – это еще надвое сказано. А что касается мещанской субкультуры, над которой многие глумились потому, что она на свой галантерейный манер пыталась подражать привычкам высших сословий – так это и сейчас вещь обыкновенная. Наш сегодняшний пресловутый гламур – это ведь тоже сны о чем-то большем.